КРИТИЧЕСКИ[/b] важной горловиной в потоке русской истории стал 1812 год, когда Наполеон буквально взял Россию за горло. Этот год предопределил все дальнейшее историческое движение вплоть до нынешних времен. По словам Александра Герцена, «подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год; все, что было до того, – только предисловие». Эти слова великого русского мыслителя и революционера прямо перекликаются с тезисом Карла Маркса об отличии подлинной истории человеческого общества от его предыстории, завершением которой является буржуазная общественная формация. Сходство немудрено: хотя оба мыслителя сильно недолюбливали друг друга, они были верными учениками Гегеля.
Именно в тот короткий исторический промежуток, когда Александр I уже бежал, а Наполеон только еще пытался овладеть ситуацией, русская история выдвинула истинных героев – не князей и царей, а «простонародье» – Герасима Курина, Василису Кожину, Федора Онуфриева, Егора Стулова и еще множество других известных и безымянных народных героев. Неважно, что их имена сразу же обросли полезными для власти мифами. Главное в том, что они были, состоялись и свободно действовали по собственному почину, а не «по манию царя».
«Начало подлинной истории» ознаменовалось переломом в русском национальном самосознании. В записках московского генерал-губернатора Ростопчина есть замечательная сцена зачтения госсекретарем Шишковым московским купцам царского манифеста о войне. «Сначала обнаружился гнев, но когда Шишков дошел до того места, где говорится, что враг идет с лестью на устах, но с цепями в руке, негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея. Присутствующие ударяли себя по голове, рвали на себе волосы, ломали руки, видно было, как слезы текли по лицам, напоминающим лица древних. За шумом не слышно было, что говорили эти люди, но то были угрозы, крики ярости и стоны».
До момента пролития слез – картина вполне казенная, ничем не отличающаяся от аналогичных изображений во все времена, начиная с египетских фараонов. Но далее Ростопчин сделал потрясающее признание: «Это было единственное в своем роде зрелище, потому что русский человек выражал свои чувства свободно и, забывая, что он раб, приходил в негодование, когда ему угрожали цепями, которые готовил чужеземец, и предпочитал смерть позору быть побежденным».
Если оставить без внимания неизбежную верноподданническую риторику генерал-губернатора, то в сухом остатке имеем следующее. Для спасения государства (самодержавной власти царя) понадобилась свобода его граждан, то есть именно тот фактор, который государство усердно подавляло все предыдущие 950 лет своего существования. Это одно из тех противоречий, благодаря которым только и движется вперед История.
Поэтому свидетельство Ростопчина заслуживает быть отлитым в бронзе и высеченным в граните на всех памятниках, триумфальных арках и храмах в честь той войны. Повторим еще раз: В 1812 ГОДУ РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ЗАБЫЛ, ЧТО ОН РАБ, и вступил в войну свободным человеком. В предыдущий раз он забыл об этом во времена восстания Емельяна Пугачева. Именно это стало ключом к его победе, ибо европейское войско Наполеона состояло из свободных людей, и потому никакая армия крепостных рабов никогда не смогла бы его победить. Но очень скоро после победы русскому человеку напомнили, что он как был, так и остается рабом. В манифесте по случаю великой победы Александр I так и провозгласил: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от Бога». Мол, никто не может быть щедрее Господа. Царь посчитал, что благодарственный молебен и возведение в Москве храма Христа Спасителя – вполне достаточное вознаграждение «верного народа» за его беспримерный патриотизм. Но такой ли награды ждали крестьяне? Вернее говоря, они не просто «ждали» царских милостей, а открыто боролись в той войне за свое освобождение от крепостной зависимости.
Таким образом, подлинная история России началась с противоречия между триумфом русского оружия и крупнейшим обманом народных надежд. И немудрено, что она весьма выборочно отложилась в народной памяти. Как писал Герцен, «русский народ помнит лишь о Пугачеве и 1812 годе».
НА РАССВЕТЕ 24 июня (12 июня по старому стилю) 1812 года Великая армия Наполеона по четырем мостам форсировала Неман и вторглась в пределы Российской империи. К вечеру Наполеон был уже в Ковне (Каунасе), где его восторженно встретила польская шляхта.
Чего добивался Наполеон от России формально? Для дипломатической практики требования были рутинные: подтвердить условия заключенного пять лет назад Тильзитского мира об участии России в торговой блокаде Англии и невмешательстве в германские дела. Особенно настойчиво император французов требовал от русского императора запрета на ввоз товаров.
До Тильзитского мира Россия вела значительную торговлю с Англией, на долю которой приходилось до 50% всего ее внешнеторгового оборота. Присоединение к континентальной блокаде поставило российскую экономику на грань краха. Разразились «хлебные» кризисы на Юге и «соляные» кризисы в Прибалтике и Подолье, резко упал курс рубля, началась инфляция, стал быстро нарастать дефицит госбюджета. Поэтому не оставалось ничего иного, как втихомолку возобновить торговлю.
Следует, впрочем, заметить, что ради установления «справедливых» цен на тогдашние энергоносители типа сала и хлеба, заменявшие России нефть и газ, на протяжении XVIII века были умерщвлены несколько российских императоров. Последнего из них – Павла I, демонстративно разорвавшего все торговые сношения с Англией, ударили табакеркой в висок и придушили офицерским шарфом. Разными свидетелями оба «подвига» приписываются барону Беннигсену, ставшему в 1806–1807 годах главнокомандующим русской армией, а в 1812-м – начальником штаба Кутузова. (В своих записках знаменитый генерал А.П. Ермолов иронично уточняет подробности карьеры барона: «Императрице Екатерине II он был известен с полковничьего чина не одною отличною храбростию».) Известно, что Александр I и Кутузов, мягко говоря, недолюбливали друг друга, но еще меньше оснований было у Александра любить и терпеть в верхах действующей армии бывшего любовника своей бабки и убийцу своего отца. Однако терпел. Это позволяет предполагать, что знаменитая непреклонность Александра в войне с Наполеоном имела мало общего с патриотическим порывом. Наполеон, рассчитывавший одним молниеносным ударом принудить Александра к новому кабальному миру, не учел крайне двусмысленного и шаткого положения русского императора, не учел печальной истории его деда (Петра III) и отца. Зато Александр, помня горький семейный опыт, упорно отказывался заключать мир. Мотивы его поведения определены Пушкиным: «Под Австерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал». Но дрожал он не столько перед Наполеоном, сколько перед англичанами, контролировавшими каждый его шаг.
Александр, пребывавший в момент вторжения в Вильне (Вильнюсе), отправил на переговоры с Бонапартом своего министра полиции генерала Балашова. Кроме официального письма он поручил Балашову передать Наполеону еще кое-что на словах. А именно то, что на современном дипломатическом жаргоне можно назвать нулевым вариантом: «Если Наполеон намерен вступить в переговоры, то они сейчас начаться могут, с условием одним, но непреложным, то есть чтобы армии его вышли за границу; в противном же случае государь дает ему слово, докуда хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принять ни одного слова о мире».
Наполеон столь стремительно продвигался вперед, что принял посла уже в Вильне, в той же самой комнате, которая еще пару дней назад служила кабинетом Александру. Поговорив и пообедав с Балашовым, он отверг все предложения компромисса. А после отбытия русского генерала сказал в узком кругу своих самых доверенных придворных: «Александр насмехается надо мной. Не думает ли он, что я вступил в Вильно, чтобы вести переговоры о торговых договорах? Я пришел, чтобы раз и навсегда покончить с колоссом северных варваров. Шпага вынута из ножен. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы».
Итак, ультиматум русского императора наткнулся на встречный ультиматум императора французов. И это были уже не просто европейские династические разборки, а «высокая геополитика». Война, обещавшая ограничиться «веселой прогулкой» по привислинским и прибалтийским территориям, превратилась в ожесточенную битву на выживание. У Наполеона не было иного выхода. Он настолько запутался в европейских делах, что добровольно полез туда, куда совать нос категорически не рекомендуется, – в российскую геополитическую мышеловку. И было совершенно непонятно, хватит ли у него ресурсов на эту авантюру.
Действительно, вторжение в Россию было для Наполеона актом отчаяния – пан или пропал. В любом случае он был обречен на поражение, ибо не смог обеспечить себе ни тыла, ни флангов. Он верховодил в Центральной Европе – в Германии и Польше. Но с тыла через Ла-Манш нависала Англия, флот которой по-прежнему господствовал на всех морях. Кроме того, Наполеон оставил в своем дальнем тылу непокорную Испанию. Победив Россию в двух кампаниях борьбы за Германию 1805–1807 годов, Наполеон был готов все же уступить России северный и южный фланги ее стратегической обороны. На севере Россия отобрала у Швеции Финляндию в обмен на отнятую у Дании Норвегию и заключила с ней союз. Все досаднее было то, что шведским наследным принцем являлся француз – бывший наполеоновский маршал Бернандот. А на южном фланге была Турция, только что побежденная Кутузовым и также заключившая мир с Россией, уступив ей Молдавию и Валахию. Наполеон был взят в жесткие клещи, и стало ясно, что его крах – вопрос лишь времени. Вырваться из клещей можно было только через «бутылочное горлышко», в которое он и ринулся, уповая на свой военный гений и счастливую звезду.
С учетом всех этих факторов, российскому военно-стратегическому руководству оставалось лишь выбрать оптимальный путь к победе. Выбор диктовался первичным соотношением сил на границе. Сведения о размерах противостоящих армий в исторической литературе приводятся разные, но бесспорно, что подавляющее численное преимущество было на стороне Наполеона. Сам он оценивал размер своих перешедших через Неман войск в 400 тысяч человек. По позднейшим подсчетам историков, у него было 360 тысяч пехоты, 70 тысяч кавалерии и 35 тысяч артиллерии – круглым счетом полмиллиона. Почти половину этих сил составляли немцы и прочие новые французские подданные – 16 наций, по оценке Барклая-де-Толли.
Русское же командование располагало на участке вторжения (то есть без Дунайской армии) 118 тысячами в 1-й армии Барклая-де-Толли и 35 тысячами во 2-й армии Багратиона. Отчаянный сорвиголова Багратион требовал немедленно идти на Варшаву, но трезвомыслящий Барклай понимал, что придется отступать. В ходе отступления в обе армии вливались гарнизоны и пополнения, но одновременно для охраны петербургского направления из них был отряжен 25-тысячный корпус генерала Витгенштейна. Поэтому когда армии соединились в Смоленске, в них осталось всего 113 тысяч личного состава.
Возникает резонный вопрос: могла ли Российская империя более основательно подготовиться к неизбежному нашествию, имелись ли у нее для этого материальные и людские ресурсы? Имелись. Если учесть масштабы великого разорения, понесенного русским народом в ходе похода Наполеона на Москву и обратно, то придется признать, что в денежном выражении снаряжение армии для отпора агрессору прямо на Немане обошлось бы казне гораздо дешевле полугодового мотания по стране, сожжения первопрестольной столицы и опустошения нескольких губерний.
Однако даже если бы царь сделал соответствующие распоряжения, ничего бы из них не вышло – все было бы моментально раскрадено. Редко когда так крали, как в ту первую Отечественную. В течение всей кампании главной для обеих сторон была продовольственная проблема. И чем более грозно назревали решающие бои, тем хуже питался личный состав. А в канун Бородинского сражения снабжение русской армии вообще прекратилось! «Провиантские хищники, – пишет академик Тарле, – просто морили голодом армию, воруя уже сто процентов отпускаемых сумм и сваливая отсутствие сухарей на «отбитие неприятелем». Солдаты питались неизвестно чем, офицеры и генералы, у которых были деньги, бывали сыты, у кого не было денег – голодали». Вот, например, знаменитый генерал М.А. Милорадович. В Бородинском сражении он командовал правым крылом 1-й армии, а затем возглавил арьергард, сдержавший натиск французов и обеспечивший отход основных русских сил. А вот пара строк из дневника одного из сослуживцев героя: «Наш генерал не имеет сам ни гроша, и часто бывает, что он, после сильных трудов, спрашивает поесть. Но как чаще всего у нас нет ничего, то он ложится и засыпает голодный без упрека и без ропота».
Что делать, но в такую позу поставил Россию сам царь! А полководцам – Барклаю и сменившему его Кутузову – оставалось только за ним подчищать. То есть отступать, искусно маневрируя. По одному из свидетельств, Кутузов так прямо и сказал: «Мы Наполеона не победим. Мы его обманем».
История кампании 12-го года есть история двух следующих друг за другом грандиозных стратегических отступлений: отступления русской армии от Немана до Москвы и отступления наполеоновской армии от Москвы до Березины и далее до Немана. Было не так уж и много прямых боестолкновений регулярных войск, и ни одно из них, не исключая даже великой Бородинской битвы, не принесло решающей победы ни одной из противоборствующих сторон – все они завершились практически вничью. При Бородине обе стороны понесли огромные потери, но сохранили порядок в войсках. Наполеон лишь потеснил левый фланг русской армии на пару верст, но это все. Использовать свой последний резерв – старую гвардию для удара в тыл русскому центру он не рискнул. Эта предосторожность свидетельствует о том, что, кажется, он уже тогда понял, что русская кампания проиграна, но еще не решался сам себе в этом признаться. Хотя интуиция полководца должна была ему подсказать, что в свете общего стратегического положения эта ничья была равноценна победе Кутузова и его собственному тяжкому поражению. Строго говоря, Наполеону следовало бы сразу же отступить от Бородина в Смоленск. Но он упрямо пошел на Москву. Кутузову оставалось только не тратить остававшиеся в его распоряжении силы и ждать, когда французские силы окончательно иссякнут. И вынудить Наполеона отступить по той же дороге.
После отступления из Москвы Наполеону не удалось зацепиться не только за Смоленск, но и за многие лежавшие западнее него города. Даже за Вильно.
Подводя итоги войны, высоко ценившийся Лениным прусский военный теоретик, служивший в 1812 году в русской армии и участвовавший в Бородинском сражении, Карл фон Клаузевиц, с нескрываемым удивлением констатировал: «Русские редко опережали французов, хотя и имели для этого много удобных случаев; когда же им и удавалось опередить противника, они всякий раз его выпускали; во всех боях французы оставались победителями; русские дали им возможность осуществить невозможное; но если мы подведем итог, то окажется, что французская армия перестала существовать, а вся кампания завершилась полным успехом русских за исключением того, что им не удалось взять в плен самого Наполеона и его ближайших сотрудников». Согласитесь, что это утверждение не укладывается в рамки формальной логики: всегда оставались победителями, но в итоге перестали существовать.
ЕВРОПЕЙСКИЕ историографы приписывают успех русской армии воздействию на французов сурового русского климата, «генерала мороза». Точно такая же версия процветает и при объяснении причин разгрома Гитлера. Парадокс: с одной стороны, единодушно утверждается, что Наполеон был величайшим полководцем, военным гением, а с другой – говорят, объясняя причины полного провала кампании 1812 года, что он не учел целого ряда важных факторов. Он будто бы плохо представлял себе огромное пространство России, не идущее ни в какое сравнение с пространствами старушки Европы. Для него-де явились неожиданностью слаборазвитая сеть дорог вообще и полное отсутствие мощеных дорог в особенности; редкая плотность населения и немногочисленность крупных городов; суровый климат (хотя настоящие морозы начались только после Березины). Наконец, он не предвидел такого мощного подъема народного патриотизма.
А ведь это понимали абсолютно все, даже далекий от военного дела Александр I. Еще в мае 1811 года он разъяснил французскому послу: «Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима». Не нужно иметь никакого военного образования и опыта, чтобы все это понять. Тем не менее в непонимании столь элементарных вещей уличают одного из величайших полководцев мира!
Нет, Наполеон, будучи действительно великим полководцем, как раз все учел. И прежде всего он учел опыт всех своих предшественников, отдав предпочтение опыту хана Батыя. И решил действовать единственно возможным методом «в стране варваров» – террором и устрашением. Ведь Батый был единственным успешным полководцем, сумевшим благодаря этим методам покорить Русь. Он учинял по ходу вторжения чудовищный геноцид, а потом требовал мирного договора. По этому договору он обложил Русь данью, установил право Орды утверждать великого князя, усыновил «равноапостольного» Александра Невского и облагодетельствовал православную церковь, ставшую на полтора века вперед надежнейшей духовной опорой монголо-татарского ига. Наполеон также рассчитывал одним молниеносным ударом заиметь в России своего «карманного» Александра, но не Невского, а Романова.
Однако, сам же первым прибегнув к монголо-татарским методам, Наполеон после первых же сражений стал вдруг жаловаться на усвоенную русскими «новую манеру войны». В особенности он сетовал на то, что ежедневные стычки не давали никаких пленных, никаких трофеев. На протяжении всей кампании пленные и трофеи оставались самой болезненной и неудовлетворенной идеей фикс Наполеона. Их просто не было! Население пряталось или уходило, русские войска забирали с собой раненых, а имущество, которое не удавалось эвакуировать, предавалось огню. Не было зримых свидетельств победы, которые можно было бы отправить в Париж на всеобщее обозрение. А раз нет свидетельств, значит, нет и побед. Значит, это поражение – сначала моральное, а затем неминуемо и материальное. Однако император ошибался, считая это «новой манерой». В «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева есть одно весьма важное наблюдение: «Борьба моравов с немцами продолжалась еще с большим ожесточением; чехи и сербы принимали в ней также участие; моравы вели войну по старому славянскому обычаю: они давали врагу свободно опустошать открытые места, и враг, опустошив землю и не покорив народа, должен был возвращаться без всякого успеха и гибнуть с голоду на дороге». Не правда ли, точная картина итогов наполеонова нашествия? Из всей «великой армии» через Неман переправилось в обратном направлении не более тысячи человек с оружием.
В октябре, когда французы, сполна хлебнув этого старого славянского обычая, бессмысленно прозябали в разоренной Москве, начальник генштаба маршал Бертье написал Кутузову, убеждая егопридать войне такой характер, при котором страну берегли бы, вместо того чтобы ее опустошать. Старый полководец ответил ему, что «народ, который в течение трех столетий не видел неприятелей на своей земле, не в состоянии разбираться в тех тонкостях, которые установились среди цивилизованных наций в результате частых оккупаций и современного способа ведения войны». Когда еще один наполеоновский представитель, генерал Лористон, жаловался Кутузову на «варварские поступки» крестьян с французами, тот ответил: «Нельзя в три месяца сделать образованной целую нацию, которая, впрочем, если говорить правду, отплачивает французам той монетой, какой должно платить вторгнувшейся орде татар под командой Чингисхана». «Однако есть же некоторая разница», – возразил Лористон, но Кутузов отрезал: русский народ никакой разницы не усматривает.
В этих ответах принципиально важен тезис Кутузова о том, что триста лет неприятель не вторгался на территорию исторической России. Следовательно, Кутузов не считает иноземным вторжением ни Смутное время, ни Северную войну со Швецией (хотя в ее ходе была Полтавская битва). Последнее столкновение с иноземными захватчиками произошло, стало быть, на рубеже XV–XVI веков, то есть во время Великого стояния на Угре 1480 года. Далее, Кутузов не считает русских «цивилизованной» нацией, привыкшей к частым оккупациям и современным способам ведения войны. На утверждение Наполеона «я веду политическую войну» русский народ ответил, что он не знает никаких иных войн на своей территории, кроме войн на полное уничтожение противника любыми способами. Память о монголо-татарском нашествии была слишком свежа.
Однако мы знаем, что за три предшествовавших века в России было множество войн. Но все это были войны гражданские: Опричнина, Смута, Болотников, Разин, Булавин, Пугачёв. Единственный имевшийся у русского народа опыт войны на своей территории – это опыт гражданской войны, и он очень пригодился в войне с Наполеоном. Такие войны коренным образом отличаются от войн династических тем, что втягивают в себя так или иначе все население страны, а не только профессиональные армии. Собственно, это была великая крестьянская война, не уступавшая крестьянским войнам Разина и Пугачёва. Из этого и надо исходить, оценивая ее цели и характер.
ТАК ЧТО ЖЕ защищали, за что воевали русские в 1812 году? Казалось бы, странный вопрос! Само собой разумеется, они воевали за Веру, Царя и Отечество. Эта историческая версия держится уже двести лет с определенными поправками на текущую политическую конъюнктуру. В зависимости от нее из триединой формулы изымались в разные времена разные составляющие – или Вера, или Царь. Но наОтечество никто никогда не покушался, за исключением короткого периода господства в советской историографии конца 20-х – начала 30-х годов прошлого века вульгарно-социологической «школы Покровского». В оценке первой Отечественной войны эта школа солидаризировалась с оценкой лакея Смердякова: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с». Какие же порядки могли бы установиться после гипотетической победы Наполеона и насколько они могли бы стать реакционными или прогрессивными?
Как думал Смердяков и как думают по сей день современные наши либералы, Наполеон нес русскому крестьянству освобождение от крепостного состояния, а русский мужик «по неразумию» поднял против него дубину народной войны. В доказательство ссылаются на реформы, проведенные Наполеоном в Германии: окончательное уничтожение крепостного права и введение прогрессивного Гражданского кодекса. Энгельс писал: «Наполеон был в Германии представителем революции, он распространял ее принципы, разрушал старое феодальное общество. «Славная освободительная война» 1813–1814 и 1815 годов, «самый славный период в истории Германии» и т.п., как ее называют, была проявлением безумия, за которое еще долго будет краснеть каждый честный и разумный немец».
Но можно ли прямо экстраполировать реальные результаты покорения Наполеоном Германии на Россию? Нес ли Наполеон в Россию освобождение и гражданские права? Нет, не нес. У него были совершенно иные планы. Он не только не пытался уничтожить крепостное право в занятых им областях, но и беспощадно по-
давлял всякое самостоятельное покушение крестьян избавиться собственными силами от гнета своих помещиков. Впоследствии он заявлял, что не хотел «разнуздать стихию народного бунта», не желал создавать положения, при котором «не с кем» было бы заключить мир. И действительно, главной военно-политической целью Наполеона было превратить Россию в своего союзника против Англии. От империи Александра I были бы, конечно, в случае победы отторгнуты некоторые привислинские и прибалтийские владения, но подрывать крепостничество как экономическую основу царизма Наполеону не было никакого резона.
Ну а если бы такой экономический резон был, если бы Наполеон издал манифест об освобождении? Потекла бы история по другому руслу? Гадать бесполезно. Но что-то подсказывает, что русский крестьянин инстинктивно видел залог своей вольности не в поражении царя от Наполеона, а в народной победе над Наполеоном. Не в милости завоевателя, а в своей собственной силе. Россию спасла великая крестьянская война, в равной мере направленная как против иноземных захватчиков, так и против собственных угнетателей, ставшая прямым продолжением крестьянских войн Степана Разина и Емельяна Пугачева. Старый товарищ Герцена Михаил Бакунин прямо утверждал, что «Россия освободилась от наполеоновского ига не столько благодаря сопротивлению своих армий, сколько благодаря восстанию своего народа. Даже суровый климат не мог бы победить Наполеона, если бы он нашел в России благоприятно настроенный народ, а вместе с ним продовольствие и зимние квартиры. Но народ повсюду поднялся массою; опустошая и сжигая собственные деревни, он бежал в леса, оставляя Наполеону пустые поля, и повел против него жестокую партизанскую войну. Таким образом, он, по крайней мере на большую половину, способствовал освобождению страны. Это сознание прочно держится в народе. В 1813 и 1814 годах во всех частях империи произошли крупные народные восстания: возмутившийся мужик заявлял, что он участвовал в изгнании неприятеля и таким путем заслужил себе волю, и не хотел больше возвращаться к подневольному труду».
Партизанское движение отнюдь не было направлено на защиту помещичьих усадеб. Наоборот, оно было направлено против них. Если уж пришел француз, то «не доставайся же ты никому!» Русское крестьянство видело во французах еще более свирепых крепостников, нежели свои «родные» помещики. В его глазах это был спор между угнетателями. Оно не без оснований подозревало, что никакой воли от крепостного права Наполеон им не несет. Но, видя конфликт между своими угнетателями, решило не упустить момент, дабы разделаться как с теми, так и с другими.
Наполеон не имел ни малейших намерений принести русскому народу свободу. Но своим нашествием он невольно стимулировал в русском народе свободолюбие. Только в этом смысле можно понять Пушкина:
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Сервильная историография истолковывала и продолжает истолковывать первые две строки этого четверостишия исключительно в духе верноподданнического патриотизма.
ДА, ПАТРИОТИЗМ есть великое социальное чувство. Но оно потому и великое, что является равнодействующей разных социально-классовых интересов. Помещик хочет сохранить свое поместье, а его крепостной крестьянин жаждет прямо противоположного. Возьмем для примера описание крестьянского Богучаровского бунта в «Войне и мире» Льва Толстого.
Множатся слухи о приближении Наполеона к родовому поместью князей Болконских Богучарову (Ясная Поляна). Несчастная, всеми покинутая княжна Марья решает эвакуироваться в другое имение, но не одна, а вместе с крестьянами – крещеной собственностью. Более того, она обещает кормить их во время переезда. Но крещеная собственность вдруг оказала неповиновение.
– Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
– Чего соглаша
0
0
