ХРИСТИАНСТВО И ДУХОВНАЯ БРАНЬ

«Война» духовная и земная[/b]

Еще Аврелий Августин, именуемый «теологом войны», провел разграничение между войнами «справедливыми» и «несправедливыми». Справедливые войны ведутся христианами, которые ставят перед собой не только общественные цели (защита веры, страны), но и цели личного духовного совершенствования. Такие войны наказывают неправедных и исправляют, испытывают праведных. В ходе справедливых войн человек убивает на «законных основаниях». Он исходит не из собственных страстей, а выполняет функцию инструмента и исполнителя воли Всевышнего. Он действует, прежде всего, как молитвенник, в то время как и сам молитвенник является воином. В письме к солдату-христианину Бонифацию, который испытывал «пацифистские» колебания, Августин пишет: «Итак, другие, вознося молитвы, сражаются с невиданным противником. Вы же, те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров».

Таким образом, «справедливая» война является продолжением войны духовной, ее неотъемлемой частью. Духовное делание, аскеза рассматриваются как высший тип войны – бескровной, но оттого не менее, а даже и более действенной.

Необходимо вспомнить, что и Новый завет, и труды Святых Отцов прямо-таки пронизаны «воинской лексикой». При этом Евангелие полно симпатией к воинам – здесь можно вспомнить, как пример, сотника из Капернаума, который вызвал восхищение самого Христа.

Новозаветный «милитаризм» особенно характерен для апостола Павла, призывающего: «Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся, облекшись в броню веры и любви, и шлем надежды и спасения». (Фес., I, 5, 8). Он же взывает к христианину: «Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа». (Тим. I I, 2, 3).

А вот весьма характерный отрывок из творения св. Ефрема Сирина: «Монах подобен воину, идущему на брань, который отовсюду ограждает тело свое полным вооружением, трезвится до самой победы и беспокоится, чтобы вдруг не напал на него враг и чтобы ему, если не примет предосторожностей, не попасть в плен. Подобно и монах, если приводя себя в расслабление, обленится, то удобно уловляется врагом; потому что враг влагает в него нечистые помыслы, которые принимает он с радостию…» Сходство между аскетом и воином потрясает. Первый умирает для мира, отказываясь от старых связей. Второй проявляет готовность лишиться их с помощью вражеской руки.

Аскет уходит из мира в монастырь, присоединяясь к братству, спаянному железной дисциплиной. Воин покидает житейскую обыденность, вливаясь в ряды армейского братства, также почитающего подчинение.

И тот, и другой облачаются в особые одежды, показывая свою отстраненность от обыденного.

И тот, и другой сражаются, один – с демонами и собственными страстями, другой – с вооруженным врагом и собственным страхом. Показательно даже сходство в лексике – монахи усиленно задействуют воинскую терминологию.

И указанное сходство между ратным трудом и аскезой неслучайно. Воинское делание и подвижничество аскета одинаково направлены на преображение личности человека. Оно предполагает уничтожение старого, ветхого «я», которое предельно несовершенно. Потому, с точки зрения христианской метафизики, необходимо убить в себе «ветхого человека». Необходимо символически умереть – с тем, чтобы воскреснуть в новом, преображенном качестве, стать «Богом по благодати и усыновлению» (выражение Святых Отцов).

Такая задача стоит перед всеми, но аскет и воин решают ее успешнее всех. Аскет, ушедший из мира, как бы умирает для него, отсекая от себя все страсти, питающие греховное ветхое «я».

Воин тоже уходит из мира, изъявляя готовность погибнуть за высшие ценности (религию, нацию, государство). Можно сказать, что он приносит себя в жертву, бросает свое ветхое «я» на алтарь победы, подвергая его смертельному риску. Этим он как бы говорит: «Если хотите, то возьмите его, я взыскую более высокого и более вечного». И неслучайно в средневековье считали, что павший на поле битвы сразу попадает в рай, ведь от рук врага гибло ветхое «я». (Конечно, для христианской традиции не любая смерть дает «пропуск» в райские кущи – нужно быть мучеником, погибшим за веру и идею, за то, что выше старого и ветхого «я».)

Воин-христианин стремится в своей жертвенности уподобиться жертвенности Христа. Христос после распятия снизошел в ад и там победил инфернальные силы, освободив души томящихся людей. Это деяние в средневековье часто осмысливалось как воинско-героическое, рыцарское. В иконографии весьма распространен сюжет Христа-Рыцаря. Его довольно часто изображали в воинских доспехах, восседающим на собственном распятии и попирающим побежденный ад. На Христе – черная туника, которая облачена в золотые латы и ярко-вишневый плащ.

Искушение яростью[/b]

Необходимо еще отметить, что христианская традиция никогда не была склонна идеализировать саму войну. Она не рассматривала ее как некий естественный порядок вещей. Подобный подход был характерен для некоторых направлений древнего язычества. К примеру, язычники-германцы верили в то, что только воины, павшие в битве, могут попасть в «рай» – Вальхаллу. Там они просто продолжат свое занятие войной, причем будут воевать друг с другом – без какой-либо этически оправданной цели. Все остальные были «обречены» на посмертное существование в царстве теней, которое именовалось Хель. Таким образом, война оправдывалась как таковая, ее рассматривали в качестве главного и едва ли не единственного средства духовной реализации.

Напротив, христианская традиция настаивала на том, что даже самая справедливая земная война накладывает некий негативный отпечаток на человека. Сколь ни был бы прав воин, как бы ни пытался он сохранить бесстрастие, страсти все равно воздействуют на него. Сама обстановка, окружающая войну, возбуждает в человеке ярость, которая подчиняет себе его ум. С одной стороны, воин очищает и преображает свое «я» страданиями и риском, с другой стороны, он подчиняет это «я» подсознательным стихиям страстей. Возникает некая двойственность. Воин идет путем риска, и без участия в духовных практиках рискует оказаться во власти бессознательного. В языческих практиках как раз и было принято входить в состояние «священного» исступления. В качестве примера можно привести тех же самых германцев – скандинавов. Самыми элитными воинами древней Скандинавии были берсерки, которые под воздействием наркотических снадобий входили в состояние полного безумия и в своем разрушительном экстазе уже не могли ставить перед собой какие-либо цели этического характера.

Христианская же традиция всегда пыталась снизить брутальный накал, присущий войнам. Так, в средневековье церковь настаивала на заключении перемирий в дни религиозных торжеств. Иные богословы даже предполагали, что человек, вышедший из битвы, становится (на какое-то время) духовно не готовым к участию в некоторых таинствах церкви. Так, св. Василий Великий считал возможным не допускать участников войн к причастию на протяжении нескольких лет.

Аскет, занимающийся монашескими практиками, также стоял перед искушением страстями. Его могли охватывать и ярость, и раздражительность. Но обстановка монастыря все-таки располагала к более трезвенному состоянию ума. К тому же монах имел возможность обращать одну страсть против другой. В «Добротолюбии» (свод аскетических трудов св. Отцов Православной церкви), содержится множество рекомендаций о том, как преодолевать одну страсть посредством другой (например, гордыню – страстью к блуду). Но такая рискованная «игра» требовала присутствия опытного духовного руководителя и сосредоточенно-молитвенной обстановки. Лишь при наличии двух этих условий аскет проходил между двумя страстями, как между Сциллой и Харибдой, и не был уловляем ни одной из них. У воина, само собой, такой возможности не было.

Очевидно, что христианская метафизика войны может пытаться претендовать на то, чтобы считаться неким третьим путем между милитаризмом и пацифизмом.

И в этом плане показательно, что именно Николай Второй – император православной и «реакционной» России – предложил провести конференцию по мирному разоружению.

И в мае 1899 г. в Гааге такая конференция состоялась. В ней приняли участие представители двадцати европейских государств и, кроме них, США, Мексики, Японии, Китая, Сиама и Персии. (Там же был создан постоянный третейский суд.) Русская сторона выдвинула предложение заморозить рост вооружений, однако они были отклонены. «Прогрессивный» Запад, во многом отошедший от христианства, оказался намного более милитаристским, чем «деспотическая» восточная империя, чей правитель был проникнут духом настоящего христианского миролюбия.

Вряд ли можно считать случайным, что во время Великой Отечественной войны руководство атеистического СССР пошло на примирение с церковью. Тем самым война получила новое, религиозное измерение. Война с нашей стороны и так носила справедливый характер, однако поддержка церкви подчеркнула духовный характер той брани.

 http://www.politjournal.ru/index.php?action=Articles&dirid=67&tek=6706&issue=187