Александр І - политик, правитель, личность

 ЧАСТЬ 1: 

 http://dc-summit.info/temy/istorija/2127-aleksandr-i-politik-pravitel-lichnost-1.html

ЧАСТЬ2: 

 http://dc-summit.info/temy/istorija/2155-aleksandr-i-politik-pravitel-lichnost-2.html

Как уже отмечалось, во время Отечественной войны, в этот тяжелый для России период, Александр проявил большую твердость, удивившую отчасти и современников, и историков. Это была эпоха "наибольшего развития его нравственной силы, – говорит А.Пыпин. – Обыкновенно нерешительный и переменчивый, не находивший в себе силы одолевать препятствия", Александр в это время "удивил своим твердым стремлением к раз положенной цели". Эта твердость дает повод одному из историков Отечественной войны (К.А.Военскому) даже говорить, что "с мягкостью обращенья император Александр соединил удивительную настойчивость и железную силу воли. В семейном кругу его называли кротким упрямцем – le doux entete". Но упрямство и сила воли далеко не синонимы. Первая черта скорее признак слабохарактерности. Обычное суждение о нерешительности Александра, о его уступчивости, как мы уже старались показать, действительно, может быть оспариваемо!

В Александре была большая доля упрямства, желания во что бы то ни стало настоять на своем. Это отметили еще воспитатели его ранней юности, а позднее шведский посланник Стединг: "Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая однажды в нем превозобладала!" И когда дело затрогивало его самолюбие, он был удивительно настойчив. История с военными поселениями может служить наилучшим показателем. Если Александр бросался из стороны в сторону, то это не потому, что он искренно верил последовательно то в прогресс, то в реакцию. Как у тонкого политика, у него все было построено на расчете, хотя, быть может, часто этот расчет и был ошибочен: жизнь народа, жизнь общества не укладывается в математическия рамки. Жизнь подчас путает все расчеты. Да и можно ли учесть переменчивые общественные настроения, их силу или бессилие? Здесь ошибки неизбежны, сильный человек их сознает. Александр под влиянием обстоятельств менялся, но ошибок своих никогда не осознавал.

В Отечественную войну Александр проявил большую настойчивость вопреки ожиданию многих из современников. Как рассказываетъ Сепюр в своих воспоминаниях, после взятия Москвы "Наполеон надеялся на податливость своего противника, и сами русские боялись того". Этой твердости также удивляется и Греч. Ведь за окончание войны возвысились весьма авторитетные голоса: Мария Федоровна, великий князь Константин, Аракчеев, Румянцев. И только Елизавета Алексеевна и Екатерина Павловна были решительными противницами мира. "Полубогиня тверская", как именовал Карамзин Екатерину Павловну, действительно, по видимому, отличалась большой и неутомимой энергией; к тому же это была женщина, искренно ненавидевшая все то, что отзывалось революцией. Елизавета Алексеевна –"лучезарный ангел", по характеристике того же Карамзина, в свою очередь, проявила энеригию в ночь с 13 на 14 марта 1801 года. По родственным связям она должна была ненавидеть Наполеона. Что же, Александр поддался влиянию женщин? О нет! Для него борьба с Наполеоном была делом личного самолюбия, в жертву которого он готов был принести многое. Соперничество с Наполеоном заставило Александра быть столь же твердым в решении продолжить борьбу за границей и, воспользовавшись благоприятным моментом, сломить могущество противника.

Александр охотно отзывался на призывы быть освободителем Европы. Прусский патриот Штейн верил в искренность его либерализма. "Пусть не удастся низости и пошлости, – писал он в начале 1814 г., – задержать его полет и помешать Европе воспользоваться во всем объеме тем счастием, какое предлагает ей Провидение". И как бы следуя Штейну, А.Пыпин доказывал, что энергию русского императора данного времени нельзя объяснить тем, что "борьба с Наполеоном, решение судьбы Европы представляли деятельность, завлекавшую его тщеславие и честолюбие"; энергия Александра была возбуждена тем, что "на этот раз он был вполне убежден в своем предприятии, в его необходимости и благотворности для человечества, а также тем, что на этот раз его деятельность находила полную, безусловную опору в голосе наций... К этому присоединился еще новый возбуждающий элемент, не действовавший прежде – элемент религиозный". Конечно, в период Отечественной войны Александр находил "безусловную опору в голосе наций". Но заграничные походы были популярны только в некоторых либеральных кругах. В придворной среде они вызывали не меньшее возражение, чем нежелание Александра заключить мир после занятия Москвы Наполеоном. Прежде всего "война 1812 г. принесла России более бесславия, нежели славы", как записал Погодин в своем дневнике в 1820 г. "Поход 1812 г., – писал Ростопчин Александру 24 сентября 1813 г., – охладил воинственный пыл генералов, офицеров и солдат". Старец Шишков очень боялся, что в более благоприятных условиях вновь разовьется военный гений Наполеона и Россия потерпит поражение. Фанатик реакции, Ростопчин, пессимистически смотревший на будущее ("трудно ныне царствовать: народ узнал силу и употребляет во зло вольность", - писал он в 1817 г.), только и думавший о борьбе с так называемым внутренним врагом, считал, что Наполеон уже "ускользнул" и что следует "подумать о мерах борьбы внутри государства с врагами вашими и отечества", как писал он Александру 14 декабря 1812 г. Не хотел этой новой борьбы и Кутузов, видевший в Наполеоне как бы противовес против Австрии и Пруссии. Но для Александра заграничные походы открывали широкую арену для деятельности, для популярности, для влияния на Европу, чего он так давно добивался. И одна невольно вырвавшаяся у него фраза как нельзя отчетливее передает его чувства, когда он сделался победителем и в то же время освободителем Европы. Когда А.П.Ермолов поздравил Александра с победой под Фершампегаузом, император ответил торжественным тоном: "От всей души принимаю ваше поздравление, двенадцать лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что она заговорит теперь". Самолюбивый император страдал от того, что его могли считать посредственным человеком, а низвергнутого им соперника – гением. Что Александра многие считали таковым, показывает отзыв Наполеона, писавшего после Тильзита Жозефине: Александр "гораздо умнее, чем думают"... Какую же сыграл роль другой привходящий элемент, религиозный в его деятельности? В юности у Александра была одна только религия – религия "естественного разума". После Отечественной войны он явно делается мистиком. Так на него повлиял вихрь пережитых событий; в 1814 г. из-за границы он "привез домой седые волосы". "Пожар Москвы, – говорил он в беседе с немецким пастором Эйлертом 20 сентября 1818 г., – просветил мою душу, а суд Господень на снеговых полях наполнил мое сердце такой жаркой верой, какой я до сих пор никогда не испытывал... Теперь я познал Бога... Я понял и понимаю Его волю и Его законы. Во мне созрело и окрепло решение посвятить себя и свое царствованіе прославленію Его. С тех пор я стал другим человеком". Мистики разного типа заполоняют внимание Александра. В их туманных, а подчас бредовых идеях черпается вся мудрость жизни. Александр в Карлсруе при помощи баденского герцога поучается у самого Штиллинга – этого оракула западно-европейского мистицизма и такого же непреложного авторитета русских мистиков.

Перед баронессой Крюденер он является в виде кающегося грешника, сокрушающегося о прошлой жизни и прошлых заблуждениях. "Крюденер, – говорит Александр, – подняла предо мною завесу прошедшего и представила жизнь мою со всеми заблуждениями тщеславия и суетной гордости". Он часами беседует с квакерами-филантропами Алленом и Грелье, прочувственно плачет, когда ему говорят об ответственности, лежащей на нем, на коленях целует руки вдохновенным проповедникам и в глубоком, торжественном молчании, длящемся несколько минут, ожидает "божественного осенения": это молчание, вспоминал потом Аллен, "было точно восседание на небеси во Иисусе Христе". Точно так же Александр покровительствует и татариновским радениям: его сердце "пламенеет любовью к Спасителю", когда он читает письма Р.А.Кошелева по поводу кружка Татариновой. Он обращается ко всякого рода пророкам и пророчицам, чтобы узнать намерения Провидения: юродивый музыкант Никитушка Федоров, вызванный к Александру как пророк, награждается даже чином XIV класса и т. д. Из подобных бесед, из библейских выписок, сделанных Шишковым в Германии применительно к современным политическим событиям, Александр черпает идеи Священного союза и убеждается, что он избранное орудие Божества. Как Наполеон послужил бичом Божим для выполнения великого дела Провидения, так и Александру предназначена великая миссия освобождения Европы от влияния "грязной и проклятой" Франции (Михайловский-Данилевский). Можно ли здесь заподозрить какую-либо неискренность? Тенета мистицизма очень цепки, но нельзя забывать и того, что новая идеология, обосновывающая европейскую политику российского императора, чрезвычайно гармонировала с его старыми мечтами. Серьезно ли было влияние Крюденер на Александра? Быть может, глубоко прав был один из первых биографов госпожи Крюденер, сказавший: "Очень вероятно, что Александр делал вид, что принимает поучения г-жи Крюденер, для того, чтобы думали, что он предан мечтаниям, которые стоят квадратуры круга и философского камня, и из-за них не видели его честолюбия и глубокого макиавеллизма". Александр любил выслушивать пророчества и тонкую лесть Крюденер и ей подобных оракулов, но очень не любил, когда они реально вмешивались в область дипломатии. И когда Крюденер, окруженная славой, явилась в петербургские салоны и попробовала вмешаться в неподлежащую ей сферу, она моментально была выслана из Петербурга.

Не надо забывать и того, что новые идеи дали новое освещение и Отечественной войне. Наполеона победила природа. Войдя в Россию, предсказывал Шишков, Наполеон "затворился во гробе, из которого не выйдет жив". Это слишком простое объяснение потрясающим событиям, только что пережитым, казалось уже неудовлетворительным для современников. Надо было найти более глубокий смысл. Если прежде Отечественная война выставлялась, как борьба за свободу, то ее теперь готовы рассматривать в соответствии с новыми мистическими настроениями, как тяжелое испытание, ниспосланное судьбой за грехи. Суд Божий произошел на снеговых полях... Совершенное дело выше сил человеческих. Здесь явлен "Промысел Божий". Новое объяснение упрощенно разрешало целый ряд сложных обязательств, ложившихся на правительство. Истинным героем народной войны был русский крестьянин, беззаветно любящий родину и боровшийся за нее. Его надо было вознаградить. Только одну награду ждали – освобождения от рабских цепей. Но если Отечественная война наслана была Провидением, кто из смертных может воздать должное народу, который Сам Бог избрал орудием мщения! Русский народ совершил великую миссианскую задачу. Он должен гордиться тем, что Бог избрал его "совершить великое дело", и, не предаваясь гордости, смиренно благодарить "Того, Кто излиял на нас толику щедроты". "Кто, кроме Бога, кто из владык земных и что можетъ ему воздать? Награда ему дела его, которым свидетели небо и земля", гласил манифест 1 января 1816 года. "Не нам, не нам, Господи, а имени Твоему" – вот эпилог войны. И в виде утешения в горестях народу дана была Библия.

Обоснование международной и внутренней политики на христианских началах, вступление России на "новый политический путь – апокалипсический", влекло за собой реакцию во всех сферах общественного и государственного уклада. Мрачная реакция, реакция без поворотов, без отступлений, без колебаний и характеризует вторую половину царствования императора Александра. Скоро мистицизм был, в свою очередь, заподозрен в революционизме. Мистицизм сменила реакция ортодоксальная, и просветов, которые отмечали "дней александровых прекрасное начало", уже не повторялось.

Александр разочаровался, говорят, в своих прежних политических идеалах. Реформаторские неудачи вызывают раздражение, скептическое отношение ко всему русскому, нравственное уныние завлекает Александра в тенета ухищренного мистицизма. Россия оказалась неподготовленной к осуществлению благожелательных начинаний императора, и он охладевает к задачам внутренней политики. Он "удаляется от дел". Но в это обычное представление надо прежде всего внести одну существенную коррективу. Может быть, некоторым из современников и казалось, что Александр, возненавидевший Россию (Якушкин), удалился от дел. Европа и мрачная непрезентабельная фигура временщика Аракчеева закрывали собой Александра. В действительности, однако, как неопровержимо теперь уже выяснено, в период реакции и охлаждения к делам он следил за всеми мелочами внутреннего управления. Дела Комитета Министров не оставляют никакого сомнения. Аракчеев, которого любили выставлять каким-то злым гением второй половины царствования Александра, был лишь верным исполнителем велений своего шефа. Аракчееву приписывали инициативу и военных поселений, но несомненно, что творцом этого неудачного детища александровского царствования, вызывавшего наибольшую ненависть и оппозицию в обществе и народе, был сам император. Мы знаем также, что многие из знаменитых аракчеевских приказов правились самим Александром, некоторые из черновиков написаны его рукою. Он сознательно скрывался за Аракчеевым, как бы возлагая на него всю ответственность перед обществом за ход государственной жизни и тем самым перекладывая на "злодея"-временщнка свою непопулярность. Это отметил еще де-Местр. А популярность самого Александра с каждым годом падала. Росла оппозиция – оппозиция не консервативно-дворянскаго характера, а прогрессивная. В этом отношении император не учел влияние, которое имела для России его европейская политика; не учел той роли, которую могли иметь заграничные походы, так называемая освободительная война. Ответом на оппозицию была реакция; в ответ на реакцию усиливалось оппозиционное настроение с революциюнным оттенком. Это типичное историческое явление не миновало России. Отсюда понятны и раздражение, и скептицизм самого Александра.

В Западной Европе "мирно-религиозная" идиллия Священного союза с ее заветами христианской морали приводила к тем же результатам – к воплощению в жизни Меттерниховской "системы". Но там для Александра была привлекательна лишь авторитетная роль, которую он играл на конгрессах, как освободитель Европы, как самый могущественный европейский государь, как самый надежный оплот престолов и монархических принципов. Ему льстило внимание, которое уделяли монархи и избранные члены европейского общества. Там его самодержавной власти непосредственно не угрожали никакие потрясения, там он был в стороне от той неурядицы, от того хаоса, который охватываетъ Россию в последние годы его царствования. Там все для него облекается в радостный "вид", и он не видит "только разорение", не слышит только одни "жалобы". Для Михайловского-Данилевского было "непостижимо", почему Александр "не посетил ни одного классического места войны 1812..., хотя из Вены ездил на Ваграмские поля..., а из Брюсселя – в Ватерлоо". Но на самом деле это психологически совершенно естественно. В России, рассказывает тот жее современник, Александр "редко во время путешествия входил в разговоры о нуждах жителей", за границей он охотно "посещал дома поселян". За границей он иногда не прочь был надеть и либеральную тогу, которая ни к чему не обязывала. Меттерних в общественном мнении выставлял Александра истинным вдохновителем реакции, и он как бы в ответ на Ахенском конгрессе выскажет мудрую мысль, что правительства, став во главе общественного движения, должны проводить либеральные идеи в жизнь; он внимательно будет выслушивать мечтательные планы энтузиаста Овэна, признавать всю их важность, будет соглашаться с квакером, что царство Христа есть царство справедливости и мира, что союзные государи должны руководиться правилами христианской морали, "если кто тебя ударит по щеке, подставь ему другую", быть отцами своих подданных, будет говорит против рабства, возмущаться в парижских салонах торговлей неграми, а когда речь зайдет о крепостном праве в России, скажет: "с Божьей помощью оно прекратится еще в мое управление"...

Иногда в России он намекнет о возможности установления "законно-свободных учреждений"; будет в 1811 г. говорить Армфельту, что. конституционные порядки в Финляндии ему гораздо более по душе, чем пользоваться самовластием. Он то же скажет и при открытии польского сейма в 1818 г. Тогда же Новосильцев, по его поручению, будет составлять свою "уставную грамоту". Любовь к "конституционным учреждениям" будет фигурировать в беседе с Лафероне, а в 1825 г. с Карамзиным, этим "республиканцем в душе"; будет утверждать, что жил и умрет республиканцем. Не служит ли это наглядным показателем того, что Александр, начав поклоняться "новым богам", не разбил и старых? Несомненно, он всегда поклонялся и тем, и другим богам. Это была одна из тех многочисленных поз, которые, в конце-концов, повергали в полное недоумение современников: что же, Александр говорит "от души или с умыслом дурачит свет?" Это одна из черт того арлекинства, которое отметил А.С.Пушкин. В устах самодержавного монарха республиканские идеи были красивы и эстетичны. Напоминания о них в период реакционных вакханалий мистицизма и аракчеевской военщины будили надежды, привлекали сердца прогрессивных слоев общества, мечтавших о реформе. "Возложите надежды на будущее", говорил император Парроту при посещении Дерпта, когда гуманный профессор говорил о необходимости великодушных преобразований, о необходимости призвать к общественной жизни "несчастный народ, пользующийся только призрачным существованием". "Я думаю об этом, я работаю над этим и надеюсь осуществить это дело" - отвечал Александр. Можно было бы поверить его искренности, если бы противоречия между словом и делом не проходили бы красной нитью через все дни жизни этого "благожелательного неудачника на троне"; если бы эти противоречия не касались бы тех областей, где элементарная справедливость должна была бы поднять свой голос. Неужели можно поверить наивности, проявленной Александром в 1820 г., когда в Государственном Совете шли прения о непродаже крестьян без земли и когда он высказал убеждения, что "в его государстве уже двадцать лет не продают людей порознь". Эта наивность удивила даже Кочубея. Высказанное императором убеждение не помешало, однако, Государственному Совету отвергнуть внесенный законопроект. Благожелательность Александра, таким образом, разбилась о дворянскую косность. Но не слишком ли большую роль придают этой дворянской оппозиции? Александр был всегда противник рабства на словах, "всем сердцем желал уничтожить в России крепостное право". Он освободил бы крестьян ценою собственной жизни, "если бы образованность была бы более высокой степени" - так говорил он в 1807 г. Итак, опять независящие обстоятельства, которые Александр не сумел преодолеть: но в действительности это неумение в значительной степени было вызвано и другими причинами: в намерении Александра освободить господских крестьян, по мнению Тучкова, "скрывалась цель большего еще утверждения деспотизма". Т. е. в крестьянстве он думал найти оплот против олигархических стремлений дворянства, но другая сторона его останавливала: это "боязнь снять узду", как отмечал Завалишин, а отсюда вытекала и нерешительность. Позднее опасения перед дворянством улеглись. Для самого Александра в вопросе о рабстве важна была лишь внешность. "Патриархальность" крепостного права всецело оправдывала существование рабства: как государь – "отец" народа, согласно идеям Священного союза, так и помещик – отец крепостной семьи. Русский крестьянин благоденствует под игом крепостного ярма. И можно ли было говорить о "варварских обычаях" в стране, руководимой просвещенным монархом! Александр поэтому вполне удовлетворился тем, что сделанный им намек "о варварском обычае продавать людей "понят", как писал Стон Пристлею; объявлений о работорговле ныне нет, ибо "никто не желает быть причисленным к потомкам варваров". И Александр мог убежденно говорить в 1820 г., что продажи не существует. Ему много раз указывали на ужасное положение крестьян: "вникните в гибельные последствия рабства владельческого и казенного, – писал ему надворный советник Извольский в 1817, – ваше сердце обольется кровью". Он от "искреннего сердца", как говорить Фонвизин, хотел улучшить положение. Так, по поводу положения Комитета Министров 1819 г., запрещавшего принимать жалобы от крестьян помимо местного начальства, император писал: "известно мне, что были случаи, где крестьяне, жалующиеся на помещиков, взамен удовлетворения, были еще наказаны". И вот предписывалось не возбранять подавать жалобы и прошения. Жалобы на первых порах посыпались как из рога изобилия: по свидетельству Михайловского-Данилевского, при путешествии Александра близ Байдар на пространстве 32 верст было подано 700 прошений. Как, однако, сам реагировал он на подаваемые ему прошения? Тот же современник рисует бесподобную картину: Александр гуляет, "взгляд его выражает кротость и милосердие". А между тем он только что велел "посадить под караул двух крестьян, которых единственная вина состояла в том, что они подали ему прошение"... "Чем более я рассматриваю сего необыкновенного мужа, тем более теряюсь в заключении", добавляет рассказчик. Не то же ли было с военными поселениями, т. е. с рабством гораздо более ужасным, чем крепостное право? Выше уже приводился знаменитый ответ Александра по поводу указания на вред поселений. Он знал ужасное положение поселений, где процент смертности дошел до необычайных пределов. Бунты постоянно свидетельствовали об ужасе, к которому приводило "великодушное" побуждение облагодетельствовать крестьянский мир, умолявший о защите "крещеного народа" от Аракчеева. Несколько сот поселенцев в 1817 г. останавливают Николая Павловича и на коленях просят их пощадить: "Прибавь нам подать, требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все..., но не делай всех нас солдатами". Аналогичный случай происходит и с Марией Федоровной. Александр все это знал. Но военные поселения – его затея, которая должена была обеспечить России постоянную сильную армию, а вместе с тем – авторитетное положение в Европе...

Такова была обратная сторона всех великих государственных начинаний первой четверти XIX века. Напрасно видеть какое-то исключение в деятельности Александра в Польше, видетъ в этой деятельности после 1812 г. отблески либеральнаго начала царствования. "Александр, разочарованный в России, во вторую половину царствования жил умом и сердцем по ту сторону Вислы". Так казалось отчасти современникам, оскорблявшимся предпочтением, которое оказывал Александр Полыше перед Россией. Положение, конечно, было различно. Но это различие объясняется всем предшествующим положением вещей, а не высокими либеральными идеями российского императора. То, что говорил про Россию Жозеф де-Местр, можно по преимуществу отнести именно к Польше. Здесь Александр рассчитывал соединить неумолимый деспотизм с фиктивным конституционализмом, с тем самым, какой воздвиг Наполеон на развалинах французской республики. И "carte blanche", которую дает Александр Константину, как наместнику Польши, служит, пожалуй, лучшим подтверждением правильности этой оценки.

Характер и деятельность Александра I вовсе не представляют из себя какой-то исторической загадки. Таких людей, как Александр, история знает много. Не таков ли и современник Александра Каразин, который также долгое время был среди непонятных и загадочных личностей. Энтузиаст, либерал, крепостник и реакционер Каразин вызывал много споров. Но Воейков уже дал ему в "Доме сумасшедших" эпитет "Хамалеона". Злая сатира Воейкова не принадлежала к числу объективных исторических источников, и, однако, теперь уже, пожалуй, мало найдется таких исследователей, которые не вынуждены будутъ согласиться с наблюдательным современником. Факты уничтожили романтический облик русского "маркиза Позы". Факты снимают ореол загадочности и драматичности и с императора Александра I. Современники, в конце-концов, поняли прекрасно эту загадочную личность.

Английские и американские друзья Александра, обольщенные отзывом Лагарпа и письмами самого императора, признавали в 1802 г., что "появление такого человека на троне" феноменальным явлением, которое создаст целую "эпоху". Однако, должен был заметить Джефферсон в письме к Пристлею 29 ноября 1802 г., Александр имеет перед собою геркулесовскую задачу – обеспечить свободу тем, которые "неспособны сами позаботиться о себе". Но первые года уже несли с собой противоречие. И эти друзья должны утешаться тем, что для императора "было бы нецелесообразным возбуждать опасения среди привилегированных сословий, пытаясь создать сейчас что-либо вроде представительного правления; быть может, даже нецелесообразным было бы обнаружить желание полного освобождения крестьян". Проходят годы, и прежняя "нецелесообразность" остается все в том же положении... Через шестнадцать летъ (12 декабря 1818 г.) Джефферсон должен уже выразить сомнение: "я опасаюсь, что наш прежний любимец Александр уклонился от истинной веры. Его участие в мнимо-священном союзе, антинациональные принципы, высказанные им отдельно, его положение во главе союза, стремящегося приковать человечество на вечные времена к угнетениям, свойственным самым варварским эпохам – все это кладет тень на его характер". Для русских современников Александра эта "тень" его характера вырисовывалась еще рельефнее. Пушкин вспоминал впоследствии, как "прекрасен" был Александр, когда "из пленного Парижа к нам примчался": "народов друг, спаситель их свободы".

Но куда же исчез этот энтузиазм через несколько лет? "Варшавские речи" (1818), по свидетельству Карамзина, "сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят конституцию"; не у всех, однако, нашли они такой отзвук. Уже немногие, пожалуй, как М.А.Фонвизин, продолжали верить в "искренность свободолюбивых намерений и желаний" императора. "Пора уснуть бы, наконец, послушавши, как царь-отец разсказывает сказки" – вот впечатление того же Пушкина, высказанное в его "сказках". "Владыка слабый и лукавый... нечаянно пригретый славой" – вот другой отзыв Пушкина в известном стихотворении. И даже старый воспитатель Александра, Лагарп, учивший своего воспитанника мудрости править, и тот должен был не без разочарования признаться в 1824 г.: "Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионнаго населенія... я имел, правда... минутную радость высокого достоинства, но она исчезла безвозвратно, и бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми моими надеждами".

 Богдан Иванченко

ЧАСТЬ 1: 

 http://dc-summit.info/temy/istorija/2127-aleksandr-i-politik-pravitel-lichnost-1.html

ЧАСТЬ2: 

 http://dc-summit.info/temy/istorija/2155-aleksandr-i-politik-pravitel-lichnost-2.html